Диагноз был поставлен в 18 лет в 2018 году, когда я лежала в стационаре психиатрической больницы. До этого наблюдалась у психиатра по поводу «субдепрессии» и «расстройства адаптации». Я практически не помню тот период своей жизни и не могу точно сказать, на основании каких симптомов был поставлен диагноз. Знаю лишь то, что меня преследовали переключения, диссоциативные конвульсии и обмороки. Была собрана комиссия врачей, тогда и приняли решение о диагнозе. Конечно, когда через 2 года (или 3 – так и не научилась считать время) я попала в московский стационар, в расстройство никто не поверил. Однако в один день произошло переключение, и моему лечащему врачу пришлось поверить. Сразу же собрали комиссию врачей со всей столицы, даже велась онлайн-трансляция этого клинического разбора для медиков из других городов. В тот день всей страной поставили мне диагноз F44.81*. Официальнее некуда.

* В МКБ-10 «Расстройство множественной личности» кодируется кодом F44.81 и относится к группе «Невротические, связанные со стрессом и соматоформные расстройства»

Все произошло из-за наличия тяжелых психиатрических травм, нанесённых мне как «родителями», так и взрослыми, когда я была ребенком. На самом деле диссоциация – это прекраснейший механизм психологической защиты. Однако, у меня он запустился и превратился в патологическую форму. Все потому, что моя психика и развивающаяся личность, когда я еще была ребенком, не смогли выдержать того ужаса. Это и сексуальное насилие со стороны взрослых, и жестокие наказания от «матери». Не могу вспомнить ни одного счастливого дня из детства. Я до сих пор не умею смеяться, мне сложно улыбаться, потому что сам процесс «быть радостным» все еще кажется нереалистичным.

До сих пор не знаю точно, могу лишь знать со стороны окружающих: появляется «пустой взгляд», я резко меняю интонацию голоса, поведение, жестикуляцию, склад мыслей, мировоззрение. Кто-то говорит, что я даже внешне становлюсь другим человеком, хотя просто меняется мимика. Иногда переключение сопровождается нервными подергиваниями.

Чаще всего люди ассоциируют ДРИ с образом Билли Миллигана, но на самом деле имеющий ДРИ – это человек со сложной формой ПТСР*. Так, например, под влиянием травматизации и в состоянии переключений я наношу вред только себе – это селфхарм, анорексия и попытки самоубийства. В детстве меня часто наказывали за съеденный хлеб или стакан воды, так как «я не заслуживаю есть». Принятие пищи до сих пор ассоциируется с чем-то травматичным. А последняя попытка суицида привела меня к коме и амнезии, а также к очень тяжелым соматическим последствиям, от которых я все еще восстанавливаюсь спустя полтора года.

* Посттравматическое стрессовое расстройство

Терапии нет. Специалисты в области психического здоровья не хотят браться за этот случай даже для исследования. Отвергают либо по причине «с таким диагнозом в России в принципе не работают», либо гоняют по другим кабинетам. Такое отношение со стороны медицины сильно подкосило меня, особенно когда в параллель с этим нужно признать наличие диагноза у себя, примириться с провалами в памяти, перестать «терять время», бороться с флешбеками, одолевать депрессию, РПП, обсессивно-компульсивную симптоматику и при этом еще пытаться как-то жить.
Когда появился блог, на меня вылился жёсткий буллинг со стороны сотрудников тех медучреждений, где я лежала раньше в стационаре. Они просили удалять посты с рассказами о больнице, не «позориться», говоря о своем диагнозе, удалять соцсети и тому подобное. Отправляли много жалоб, блог постоянно блокировали, а аккаунт в TikTok заблокирован навсегда.

Как ни странно, именно диссоциация и дала мне опору в преодолении ДРИ: моя психика создала себе альтера психотерапевта, который занимается моим лечением. Так, эта идентичность нашла многие материалы, разработанные заграничными специалистами, для людей с ментальными заболеваниями. Например, в Нидерландах существует центр изучения диссоциации, с которым я держу связь по почте. Скоро планирую оплатить доставку рабочей тетради по работе с ДРИ, разработанную профессором Онно ван дер Хартом и его коллегами специально. К сожалению, сам доктор сейчас находится на пенсии, однако изредка помогает мне искать пути адаптации. Так, я смогла проработать РПП и перестать боятся приемов пищи, смогла повысить самооценку и самоценность, выйти из состояния «депрессивного мышления». Также нашла работу, где самореализуюсь. Здесь нет абсолютно никакой помощи кого-то из русских специалистов.

Самое ужасное – дискриминация, с которой я сталкивалась и сталкиваюсь исходит именно от российского общества специалистов в области психического здоровья. Вплоть до того, что в лечении анорексии (я весила 32 кг) от меня отказались даже в клинике лечения расстройств пищевого поведения при главной психиатрической больнице страны. Психологи сразу отмахиваются и направляют к психиатру. Психиатры же не верят в диагноз. Мне говорили, что «этого диагноза не существует, это все американская пропаганда, а тебе просто надо повзрослеть». Однако при этом отрицают и наличие шизофрении. Максимум лечения от русских специалистов – это то, что раз в полгода мне дают рецепт на антидепрессанты и невролог выписывает рецепт на препараты от нейропатических болей.

С чем-то я могу согласиться, с чем-то категорически нет. Человек с ДРИ – это абсолютно никакой не психопат, который держит в подвале своих жертв (как это показано в том же известном фильме «Сплит»). Чаще всего это запуганный человек, живущий вообще в отдельных мирах. Из-за депрессии и постоянных флешбеков у него банально нет сил, чтобы даже думать о нанесении кому-то вреда и построении хитровыдуманных планов по похищению жертв. Страдающий ДРИ чаще всего одинок и замкнут, он не замечает отсутствие людей в пространстве – ведь ему хватает своего «внутреннего общества».
По сути все, что происходит – это постоянный диалог с самим собой, разделённый на множество голосов. Однако все равно сохраняется осознание того, что разговоры происходят в голове. Если появляются психозы, то они временны и только на фоне сильного стресса. Такое быстро проходит после сна.
До постановки диагноза у меня не было доступа к медиа, телевизору и другим источникам, где бы говорилось о ДРИ. Я даже не знала о существовании такой штуки как «раздвоение личности» и первое время игнорировала это расстройство у себя, считая это «просто депрессией». То есть у меня оно формировалось без влияния поп-культуры, потому и не сужу ее строго. Единственное, с чем я в корне не согласна, – это мнение о том, что люди с ДРИ – психопаты-убийцы. Ребенок, выросший в атмосфере, где его постоянно унижали и обвиняли во всем, издевались и насиловали – это человек, чья психика вплоть до конца жизни пытается «переварить» и интегрировать травматический опыт. Следовало бы отражать в медиа то, как часто эти люди подвергаются флешбекам, провалам в памяти, они не умеют считать время и не могут идентифицировать прошлое и настоящее.